ПТЕНЕЦ. Рассказ

Я – в лесу. Сумеречно. Сквозь вершины высоких деревьев еле пробиваются тоненькие лучики солнца. В ладони у меня птенец. Он совсем ещё крохотный. Даже желтая кайма вокруг клюва не пропала. «На ешь, малыш, ешь», – приговариваю я и крошу ему листья какой-то травы. Он глядит на меня блестящими бусинками глаз и начинает осторожно клевать.

Вдруг я просыпаюсь. И соображаю, что нахожусь не в лесу, а в больничной палате. На соседних кроватях лежат Вадик, Анфиса вместе с мамами. И у Вадика и у Анфисы головы так и сверкают – волосы выпали. А я ношу парик. Рядом со мной сидит моя мама и читает книгу. Она очень похудела. Лицо отдает желтизной. Так переживает за меня. «Не горюй, мамочка!» – хочется сказать ей. Но вырываются другие слова: «Я больше не приму ни одну систему! Все! Надоело! Меня тошнит! Я хочу домой!».

Мама вскакивает с постели и начинает уговаривать: «Ну потерпи, детка, много терпела, чуток уж потерпи, один только блок остался!».  Я наперед знаю, что именно так она скажет, и то, что заплачет, и то, что будет крутиться возле меня, как на горячих угольях. Хочется заплакать, присоединившись к ней. Но у меня не получается. Мне уже давно не хочется ни жалеть себя, ни плакать, ни лечиться. Мне лишь хочется вырваться из этой тесной, узкой палаты, выйти на свежий воздух, вздохнуть полной грудью и… прыгать-скакать, как озорной козленок! На выходные нас, наконец, отпускают домой. До остановки отец несет меня на плечах. На тропинке снега нанесло по колено. Иногда отец нечаянно оступается, и мы едва не падаем в сугроб. Я еще крепче обхватываю шею отца здоровой рукой. Мать с сумками и пакетами в руках ковыляет впереди.

Тихо падает мокрый снег. Как крупные хлопья ваты, кружатся снежинки, облепляя у отца воротник куртки, садятся мне на лицо, тают и стекают, не переставая, мне на шею. Рядом с ревом и гулом несется поток машин. Они тоже, как эти снежинки, никак не могут остановиться. Один водитель, взглянув на нас, покрутил пальцем у виска. Наверное, подумал, с чего эту такую большую девочку тащат на закорках. Но нету у меня самой сил двигаться. Отворачиваюсь в сторону и начинаю разглядывать однообразно серый забор.

Дома я все время лежу. Не хочется ни есть, ни двигаться. Сестренка Лейла подойдет и упрашивает: «Апа, поешь что-нибудь! Знаю, ее мама подсылает. Ведь я, едва начала разговаривать, стала донимать родителей:  «Мне Лялька нужна, почему вы Ляльку не приносите?» Вот они, хоть уже и в возрасте были, преподнесли мне эту хорошенькую, озорную сестренку Лейлу. Некоторые старшие дети не жалуют младших братишек и сестренок. А я в ней души не чаю. Кажется, люблю ее больше, чем самое себя. Поэтому

я никак не могу ослушаться, беру с тарелки кусочек яблока и делаю вид, что жую его, хотя совсем не чувствую вкуса.

После этого Лейла притаскивает свой школьный портфель и начинает показывать мне альбомы с тетрадками: «Смотри, какую красивую птичку мы нарисовали!» Увидев среди ветвей птицу, я тотчас вспомнила того птенчика из моего сна. Нарисованная сестренкой птица такая же крохотная, такая же грустная. Как же я это забыла! Я беру из лежащей в ногах сумочки кусок ткани и показываю Лейле. Я ведь начала вышивать птенца, сидящего в гнезде среди зеленой листвы и сиреневых цветов. Моя рука тянется за иголкой. Подложив поудобней подушку, принялась за вышивку. «Как ты сумела вышить такие мелкие узоры?» – допытывается сестренка.

К вечеру у меня настроение немного повысилось. Я даже нашла в себе силы выйти в зал и смотреть со всеми телевизор. Едва включили телевизор –  появилась реклама. Девочка, выпорхнувшая на сцену под задорные звуки гармони, – это я. Когда-то я ходила на танцы, и на одном концерте БСТ засняло наш ансамбль. «И кто же сглазил мое дитя?» – не выдержав всхлипнула мама. Я смотрю на свои руки – они такие тонкие, такие слабые.

В памяти возник недавний разговор. Врач пригласил меня для беседы наедине. «Ты уже взрослая девочка, – сказал он. — И ты должна это знать. Мы делаем все возможное, но твоя прооперированная рука может и не восстановиться!» Я не плакала в тот день. Только анализы мои резко ухудшились. Я совсем обессилела. Уже не зная, что и делать, мама пригласила из мечети муллу-бабая. Вообще-то никаким дедушкой-бабаем он не был, а абыем –  дяденькой. Громко оглашая своим  голосом  палату, он прочитал суры из Корана. Тогда я и наплакалась вволю.

Вот и весна пришла. Последний блок уже приняла. Можно сказать, от химии избавилась. Теперь и волосы начнут расти. Только почему-то состояние мое не улучшилось. Наоборот, анализы стали хуже. На спине вздулись водяные пузыри. Мама все время плачет. Убивается: «Неужели нет никакого средства?» Соседи по палате, которые пришли вместе со мной, давно уже выписались. А я все лежу.

Во дворе нашей больницы на старом тополе висит обветшалый скворечник. В нем  поселились скворцы. Целыми днями они суетятся, гомонят, а то и петь начнут, трепеща крылышками. Сидя на кровати, я часами гляжу на них. Свою вышивку с птенчиком я прикрепила скотчем на окне снаружи, может, увидят его скворцы. Но они признают только свой скворечник. Можно подумать, он пуп земли для них. И в голову даже не берут, что одна девочка все время следит за ними. Немного спустя осталась только одна птица. Наверно, скворчиха начала высиживать яйца, а скворец, оставшись в одиночестве,  похоже, заскучал. Он ждет, и я тоже помогаю ему ждать. Иногда мне кажется – он как-то похож на моего отца. Тот ведь тоже один дома с сестренкой. А Лейла ябедничает: «У тебя настроение хорошее, а у мамы – нет, со мной даже не разговаривает».

Со временем и за скворцами наблюдать надоело. Теперь я больше лежу. То здесь болит, то там чего-то не так. У мамы уже руки стали трястись. Из-за меня все страдает. Сегодня мороженое принесла. Спрашивает: «Которое хочешь есть, дочка, ананасовое или вишневое?» Хотя ни капельки есть не хотелось, одно все-таки съела. Мама так обрадовалась!

…Я опять в лесу. Вокруг глухая ночь. Темно. Я совсем одна. Жутко. Страшно. Гляжу на руки. Ладонь пуста. Где же птенец?! Просыпаюсь с часто бьющимся сердцем, всхлипывая, задыхаясь от нехватки воздуха. И начиная рыдать, слезы льются, как будто прорвало плотину. Мама бежит за врачами, они делают мне уколы, дают таблетки.

– Птенец, – говорю я, когда немного пришла в себя. – Его нет – он куда-то пропал! Улетел!

– Что же это за птенец? – спрашивает мама, а у самой слезы градом по щекам.

– Пестрый такой, совсем крошечный птенчик!

– Дитя мое, бредишь ты, смотри, нет никакой птицы! – Оно ворошит простыни и полотенца.

– Нет, он был, – обижаюсь и сержусь я на маму, – я его травой кормила!

В тот день к вечеру опять мулла-абый пришел. Осторожно расспросил про мое здоровье, заставил рассказать мой сон. Едва я сказала, что птенца нет, он улетел, его лицо засияло, как солнце в мае. «Это же твоя болезнь, она ушла от тебя, так и знай, иншалла, выздоровеешь ты!» – и погладил меня по спине. Веря и не веря, я вгляделась внимательно в его лицо. Не похоже, что он обманывает. И как я ни тосковала, как ни жалко того птенца, я поверила этим словам.

Летом мы снова улетели в Германию. В прошлом году осенью мне делали там операцию. Говорили, чтобы приехали снова весной, но не получилось. Заслышав «гут-гут» врачей, мама принялась плакать. Интересная такая она: скажут «плохо» – плачет,  скажут «хорошо» – тоже плачет. Потом мы ходили по магазинам, мне и сестренке мама всяких нарядных одежд накупила, родным и знакомым гостинцев и подарков набрали.

На следующий после возвращения день мы совершили курбан[*], читали Коран. Пришел и тот мулла-абый. В руках держит что-то накинутое покрывалом.

– Знаешь, что здесь? – спрашивает, хитро улыбаясь и прищурив глаза.

Растерявшись, я даже не нашлась что сказать.

– Чак-чак! – выпалила я.

Когда в прошлом году выходила замуж моя двоюродная сестра, мама и тетя приготовили огромный свадебный чак-чак и, облив его медовым сиропом,  положили в большую коробку и точно так же накрыли покрывалом.

– А ты верно угадала! – Громко засмеявшись, мулла-абый откинул покрывало с клетки.

А там! Голубой-голубой попугай! Ножки тонкие-тонкие! На шее шесть или семь бусинок-пятнышек. Словно настоящее ожерелье, да и только! Увидев нас, нахохлился, перышки взъерошил, крылья раскинул, будто напугать нас хочет. Вот тебе  и чак-чак!

– Давай так и назовем его Чак-чак. Пусть он будет от меня подарком, –сказал мулла-абый и погладил меня по голове.

Таким образом, хлопот мне прибавилось. Каждый день насыпаю Чак-Чаку корм, меняю воду, чищу клетку. Начала учить его разговаривать. Теперь в моей комнате стало очень весело. Как только Чак-чак начнет щебетать и туда-сюда порхать, джунглей никаких не надо.

И что я знаю хорошо – буду поступать на ветеринара. Я стану самым лучшим ветеринаром, и если мой попугай заболеет, я его сразу вылечу!

– Будешь, Бог даст, будешь, – улыбается мама. И гладит по моим коротким волосам… А глаза у самой такие грустные. И чтобы поднять ее настроение,  начинаю щебетать как мой Чак-чак. Это искусство, которым я овладела недавно, развеселило мою маму, и она начинает громко смеяться. Дремавший до этого Чак-чак, взбодрившись, также начинает щебетать и носиться по клетке. К нашему веселью присоединяются и Лейла вместе с папой.

В доме шум, гам. В окнах солнце. Мама смеется. Папа хохочет. Визжит Лейла.  Мир прекрасен!..

[*] Курбан (араб.) – жертвоприношение.

Дильбар БУЛАТОВА.

 Перевод с татарского В.В. Чарковского.

Фото: https://pixabay.com/ru/